02
Сен
2010

Библейские мотивы...

Продолжая публикацию произведений наших друзей, сегодня мы знакомим вас с новеллой Леонида Стецовского «Глыба, слуга Дагона».
Новелла, обладающая несомненными литературными достоинствами, представляет собой также интересную версию известного библейского сюжета о Давиде и Голиафе, в которую намёком, подтекстом «вплетены» сюжеты о пожирающем камень черве Шамире (вспомним о строительстве первого Храма), и даже о Самсоне (евр. — Шимшон) и Далиле, жрице Дагона, которая вполне могла бы оказаться матерью Глыбы.
Из произведения очевидны высокая культура автора и явное знание Традиции, — текст стилизован под агадический «комментарий», что придаёт произведению особый «аромат» достоверной эпичной монументальности мифа...

ГЛЫБА, СЛУГА ДАГОНА

Они разбили лагерь на плоском холме рядом с цветущей долиной, а к северу от них, на другом холме, под сенью густых фисташковых деревьев, пестрели шатры неприятеля, казавшиеся надутыми ветром парусами, поскольку сама долина, благодаря ярко-синим люпинам, напоминала им морскую гладь. Эта местность, первозданную красоту которой еще не успел воспеть ни один поэт, заслуживала лучшей участи, чем быть лишь полем брани для двух непримиримых народов, чьи армии, равные по силе и одинаково жаждущие победы, расположились друг против друга, и разделял их только мелкий ручей, серебряной бритвой рассекавший долину надвое с востока на запад.

Согласно старинному обычаю, в таких ситуациях нередко исход битвы определялся без лишнего кровопролития в поединке двух силачей, и «люди с моря», не колеблясь, выставили на схватку своего великана, уроженца города Гат. Они называли его Глыба, ибо был он невероятно огромен: без малого под три метра ростом и соответствующего богатырского телосложения. И вооружен он был с головы до пят, его амуницию сработали лучшие кузнецы его племени, сработали по мерке, поскольку обычные шлем и латы ему не годились. Все было сделано так, чтобы наводить на врага ужас сиянием доспехов, начищенным почти до зеркального блеска щитом и тяжеленным железным мечом, просто поднять который отваживался не всякий. Каждый день утром и вечером, как раз когда набожные воины противника молились, он прохаживался вдоль их передней линии, насмешками и колкостями пытаясь вызвать храбрейшего из них на смертный бой, но никто из неприятельской армии не решался сразиться с ним.

В те годы народная молва уже сложила легенду, объясняющую, отчего он вымахал такой большой. «Люди с моря», как и коренные народы побережья, поклонялись многим богам, но главным для них был Дагон. Именно у Дагона просили они обильного урожая и военных побед, только перед его статуями падали ниц и к его же ногам клали самые многочисленные жертвы. Он обеспечивал плодородие нив и жен, удачу в бою и в торговле. Ему служили мудрейшие седовласые жрецы, облаченные в сверкающие чешуйчатые мантии, и почти нагие юные жрицы, крутобедрые и любвеобильные. Так вот говорили, что мать Глыбы, придя в Гат откуда-то с востока, из-за Соленого озера, стала жрицей как раз в храме Дагона, величественнейшем святилище города. Как-то в праздник, посвященный этому самому Дагону, она, опытная и безотказная, за день обслужила ровно сто мужчин, и все они по воле их щедрого верховного божества стали отцами ее чада, поэтому он и родился великаном, унаследовавшим силу всех своих ста отцов.

Когда он достиг пятилетнего возраста, его забрали у матери и стали воспитывать как воина, который должен был приводить в трепет лучших бойцов несговорчивых соседей. В зрелые годы единственное, что он помнил о матери, – это ее пророчество: однажды она сказала ему, что погубит его, могучего и непобедимого, жалкий червь.

– Как это – червь? – удивился ребенок.

– Сама не знаю, – ответила ему мать, – но так предрекла мне одна вещунья, которой я доверяю.

Став взрослым и большим, как каменная глыба, он заметил, что люто и бессознательно ненавидит червей и всевозможных слизняков, а заодно еще и змей, ящериц и прочих ползающих гадов. Даже крокодилов, которых он никогда не видел, а только слышал о них от купцов, он не любил заочно. Всякий раз, заметив на земле червяка, он спешил наступить на него своей исполинской лапищей, после чего от беззащитного создания не оставалось и следа. А змею он всегда разрубал на несколько частей и разбрасывал их поодаль друг от друга, чтоб те вдруг не соединились и не срослись снова, и долго с упоением наблюдал, как извиваются змеиные обрубки, не уходя до тех пор, пока они не замирали навсегда. Но в остальном он был человеком весьма спокойным, пожалуй даже флегматичным, беззлобным и безобидным. Во всяком случае, ни одной живой твари из тех, что водятся в лесах и летают в небе, за исключением, разумеется, перечисленных выше заклятых врагов своих, он ни разу в жизни не причинил ни вреда, ни боли, ни одну не убил, не попортил, если только не собирался зажарить и съесть.

Между прочим, за один присест Глыба мог легко уписать трех-четырех овец, запив их несколькими кувшинами молока, причем мясо он предпочитал остывшее, совсем холодное, и непрожаренное, чуть ли не сырое, с кровью. И видели бы вы, как вгрызался он в сочную мякоть, как рвал жилы, как крошил кости! Словно изголодавшийся лев! Рассказы об этом вызывали изумление и отвращение у представителей тех соседних племен, для которых употребление крови в пищу считалось тяжким грехом, как, впрочем, и совмещение мясного с молочным. Однако о силе его люди болтали и вовсе немыслимые небылицы. Например, говорили, будто он может поднять над собой на вытянутых руках быка и перенести его через реку, может перекусить зубами любой корабельный канат, а ударом головы сшибить самый крепкий дуб, который и дюжина молодцов, взявшись за руки, не обоймут. Когда Глыба мочился, струя была такой мощной, что листья падали с веток, а один раз попав нечаянно в лицо поверженному врагу, он выбил горемыке глаз. Нам, не удостоившимся лицезреть Глыбу воочию, все это даже представить трудно, не то что в это поверить. Но то, что он действительно был сказочно силен, сомнения, конечно же, не вызывает.

Еще известно, что Глыба любил простор, ему нравились открытые пространства типа этой поросшей люпином долины, где должно было состояться сражение. Его пьянил свежий ветер и благоухание трав, шелковые восходы и оранжевые закаты, шелест листвы и утренние трели жаворонка. А вот море было не его стихией. Однажды в детстве его сильно укачало, и с тех пор нога его не ступала на борт ни одного корабля. Ему, тяжелому и неповоротливому, нужна была прочная опора, а не качающаяся, как гамак, палуба. В городе он тоже чувствовал себя не в своей тарелке, все казалось ему мелким, узким, тесным, у него стала развиваться клаустрофобия, даже грандиозный храм Дагона был на его вкус маловат. Потолки везде были ему низки, домашняя утварь слишком хрупка для его мускулистых рук, стены жилищ осыпались, если он случайно задевал их плечом, – одним словом, в Гате все его раздражало. Зато стоило ему только выйти из города, и сразу же душа успокаивалась, и он начинал наслаждаться жизнью.

Воспитывался Глыба исключительно мужчинами, в атмосфере муштры, жесткой дисциплины и изнурительных физических упражнений. Представительниц противоположного пола он не видел порой месяцами, и в юности они его совершенно не интересовали, оставаясь чем-то далеким и нематериальным, не имеющим прямого отношения к его повседневной жизни. Вернее, он принимал их за уродцев с явными анатомическими изъянами по сравнению с обычными мужчинами-воинами либо за чудом выживших калек, у которых торжествующий враг отхватил то, что у нормального мужика болтается между ног, – ведь, со слов товарищей, он знал, что устроены женщины не так, как он сам. Только примерно в двадцать лет Глыба стал исподволь задумываться о женитьбе, и тут выяснилось, что ни одна из девушек в Гате даже слышать о нем не хотела. Их отпугивал его гигантизм. Тогда он отправился в путь и обошел все прибрежные города и многочисленные поселения внутри страны, но все равно ничего не добился, даже среди дурочек и дурнушек не найдя желающих отведать его острых свадебных блюд, от одной мысли о которых девицы чувствовали себя насаженными на кол, в частности у многих из них начинались рези внизу живота, и почти у всех судорогой выворачивало ноги.

Отчаявшись, Глыба вернулся в Гат и в первый же праздничный день оказался в храме Дагона, ибо знал, что там ему не откажут. Он провел ночь с одной из храмовых жриц, которой довелось стать первой женщиной, познавшей, в какое дикое и ненасытное чудовище он превращается, когда предается любви. Проснувшись утром, он обнаружил рядом с собой истекающую кровью уже немолодую женщину, которая от его ласк и нежностей лишилась рассудка. Дагон шепнул ему на ухо, что это была его мать. Глыба оторопел, но потом быстро взял себя в руки, нашел лекаря, хорошо ему заплатил, и женщина была спасена. Через девять месяцев она произвела на свет крепенького младенца мужского пола, но сама в тот же день покинула этот мир – видимо, сказались увечья, полученные при зачатии. И Глыба, после долгих колебаний внутренне согласившись с тем, что стал причиной смерти матери, напился так, как не напивался никогда прежде, и в пьяном угаре раздавил младенца, приняв его по ошибке за извивающегося червяка.

После этого он завалился спать, и ему приснилось, что его схватили враги, заковали в цепи и распяли на прибрежной скале. Затем они его мертвецки напоили, и, когда он заснул, их царь ловким ударом меча снес ему четверть головы. Потом этот изувер взял плоскую гальку, по форме напоминающую диск, с острыми как нож краями и положил ее на поверхность среза. Убедившись, что все сделано аккуратно, он пошел играть на своей сладкоголосой арфе, а его слуги тем временем приставили отсеченную часть на место. Утром, когда Глыба как ни в чем не бывало раскрыл глаза, на голове не было даже шрама, но галька по-прежнему продолжала находиться внутри него. От этого у Глыбы вскоре начались непрекращающиеся головные боли, которые день ото дня усиливались, потому что галька почему-то росла. И росла она так быстро, что уже через год полностью подменила собой его плоть, и Глыба окаменел, превратившись в истукана, вроде того, что стоит в Гате на площади перед храмом Дагона. Но на этом его мучения не кончились. У истукана в шее завелся червь. О, это был не обычный червь! Он точил камень. Он ползал внутри шеи и поедал ее поедом, доставляя истукану ужасные страдания. Прошел еще год, и червь источил шею настолько, что однажды от сильного порыва ветра голова оторвалась от туловища и, упав на землю, покатилась под ноги как раз в этот момент ворвавшихся в город врагов. Один из них поднял ее и вручил своему музыкальному царю, который забрал ее с собой в свой дворец в качестве трофея. Там царь приказал установить голову на постаменте в шикарном зале и с годами так к ней привык, что, казалось, уже не мог без нее жить. После игры на арфе он частенько подходил к несчастной каменной голове и меланхолически ковырял у нее в носу, отчего голова обычно чихала и фыркала. Когда Глыба очнулся от этого сна, который, по существу, был сном во сне, он первым делом внимательно ощупал шею и голову. Ничего подозрительного не обнаружив, он успокоился, но мысль о том, что у него в башке засела плоская галька, которая будет расти и со временем сделает из него каменное изваяние, уже никогда не покидала натерпевшегося страха великана.

Оправившись от потрясения, Глыба решил, что в храм Дагона он больше ходить не будет – ведь можно же поклоняться и истукану на площади. А когда у него возникало неодолимое мужское желание, он утолял его с ослицами и козочками, но это, знаете, было так мерзко, что даже каменный Дагон морщился и начинал икать, если все происходило у него на глазах. Однако вскоре у скотины появилась альтернатива – женщины, которых Глыба брал в бою в разоренных соседских селениях. Поэтому он полюбил войну, ставшую, к его радости, перманентной. Помимо живой и неживой добычи, его вдохновляла сама стихия схватки. Он приходил в восторг от вида падающих под ударами его меча вражеских голов и поднятых на пику тел, пенных рек крови и горящих хижин. В бою он забывал о своей медвежьей неловкости и чувствовал себя легким и молниеносным, как сокол. И, когда после сражения он находил женщину и овладевал ею, азарт и удаль битвы его не оставляли, и ему казалось, что он продолжает рубить, колоть, давить. Он от души упивался своими победами и неуязвимостью.

Однажды, отдыхая после успешной вылазки, Глыба сидел на высоком холме, нависавшем над морем, и бесцельно глядел вдаль. Неожиданно его внимание привлек странный предмет, выброшенный на берег волной. Глыба спустился к воде и обнаружил, что это был фрагмент черепа с широким отверстием во лбу. Он сразу подумал об одноглазом морском чудище, о котором ему как-то рассказывали финикийские моряки. По их описанию, это существо, полурыба-получеловек, напоминало тот образ Дагона, который сложился в представлении многих жителей Гата. Моряки говорили, что если такого зверя поймать, выколоть ему его единственный глаз и в пустую глазницу засунуть свой детородный орган, то это принесет удачу в любви. «Врут, шутники! И разве можно так поступать с подобием бога?!» – не поверил им тогда Глыба, но сейчас история представилась ему уже в совсем ином свете. Он попытался немедленно испробовать чудесный метод обретения счастья, но его постигло фиаско, и снова из-за его гигантизма. Уж слишком он был огромен для таких забав. Тем не менее Глыба притащил находку в лагерь и стал всем показывать. Однако друзья подняли его на смех. «Да это же просто череп человека, убитого копьем, попавшим точно в лоб», – уверяли они. Спустя пару дней Глыбе повезло: он поразил одного вражеского воина метким броском копья, воткнувшегося бедняге аккурат в лоб, в самую середину. Не то чтобы он специально хотел именно так убить человека – то была воля случая, слепая прихоть войны. После боя Глыба вернулся к трупу, отрезал от него голову, принес ее к своему шатру, там снял с головы скальп, потом удалил все остальное, что посчитал лишним, и сравнил обнажившийся череп с недавним подарком моря. Отверстия оказались идентичными, да и сами костные конструкции были весьма похожими. Глыба не отличался ни упрямством, ни тщеславием – он публично признал ошибку и устроил по этому поводу веселую пирушку для всех своих боевых сотоварищей.

На войне этот великан, что называется, нашел себя, что было естественно, так как ратные подвиги уже при рождении предопределил ему сам Дагон. Вместе с тем, справедливости ради, нужно сказать, что Глыба не испытывал никакой неприязни к племенам, чьи стада паслись к северу и к востоку от той узкой полоски земли, что была завоевана его предками всего около ста лет назад. Его народ называли здесь пришельцами, поскольку они приплыли сюда из неведомой страны Кафтор, расположенной где-то за морем, а где точно, кажется, никто уже и не знал. Но ведь и жившие по соседству недружелюбные пастухи и землепашцы с обрезанной крайней плотью тоже были тут чужаками, тоже пришлыми, только с востока, и сейчас силой оружия им предстояло решить, кому из них достанется благодатный край, лежащий между морем и неширокой речушкой, текущей из Пресного озера в Соленое, на пути богатых караванов, снующих между Страной фараонов и Междуречьем.

Кроме осознания равных прав на землю, за которую сейчас велась война, была еще одна причина, почему Глыба никогда не проявлял жестокости к главным врагам своего народа: он знал, что среди них почти наверняка были его дальние родственники, так как его тетка по материнской линии в свое время ушла зачем-то в их страну, стала там жить и даже приняла их чуднóго невидимого Бога. Глыба всегда удивлялся, почему у соседей только один Бог, то ли у них не хватает фантазии на большее, то ли они знают что-то такое сокровенное, что другим племенам неведомо. Как бы то ни было, Глыба твердо решил, что первая же их женщина, которая останется в живых после ночи, проведенной в его объятиях (пока что, к сожалению, все умирали), станет его женой, и он будет ее любить до конца своих дней, и будет за ней ухаживать, как за царицей, и, может быть, даже перестанет участвовать в опустошительных набегах на их земли. Раскинувшись где-нибудь на морском утесе или среди пахучих трав, в тени вековых дубов или под мерцающими звездами, Глыба частенько мечтал о домашнем уюте, ждущей его вечерами преданной женщине и многочисленных детишках, которые могли бы скрасить его старость (ведь в бою, он был уверен, его никогда не убьют, до сих пор даже серьезных ранений у него не было).

Вот и сейчас, в начале очередного, уже сорокового, дня затянувшегося противостояния с армией невозмутимого неприятеля, он думал о том же. Он еще тогда не знал, что сороковой день окажется для него роковым, хотя, будь он чуть прозорливее, мог бы почуять неладное, поскольку накануне ему приснился пренеприятнейший сон. Однако Глыба привык не придавать значения снам, потому что ему всегда снились только кошмары, причем порой такие реалистичные, что если бы он обращал на них внимание, то непременно уже сошел бы с ума. А приснилось ему в этот раз, что за какое-то ужасное прегрешение его отвезли далеко на юг, в пустыню, и закопали там в сыпучие пески. На поверхности осталась только его голова, которую безжалостно остригли наголо. Солнце палило нещадно, Глыба изнывал от жажды и нестерпимой жары, после полудня он стал терять сознание, и тут откуда ни возьмись перед ним возникла змея. Своим шипучим нечеловеческим голосом она медленно проговорила: «Меня прислал наш Дагон сообщить тебе радостное известие: настал твой последний час». Как много хотел поведать ей в ответ Глыба, но все, что он сумел выдавить из своего обезвоженного иссохшегося рта, было короткое: «За что?!» А потом, собравшись с силами, он добавил: «Ведь я всегда служил ему верой и правдой!» Ничего не объяснила ему змея, только прижалась своей чешуйчатой мордой к его горячему лбу так, как целуют покойников, и от ее прикосновения Глыба проснулся.

Утро было великолепным. Безоблачное небо отражалось в синеве люпинов, а воздух, густой и свежий, разливался между шатров такой сладостью, что его хотелось пить маленькими глоточками, смакуя, как дорогое вино. Никогда еще со времен сотворения мира Господь не дарил людям такого божественного утра. Но, вместо того чтобы как следует насладиться им, Глыба зашагал в направлении неприятельского войска. Когда, достигнув первой шеренги, он стал, как обычно, бахвалясь и грузно переваливаясь с ноги на ногу, разгуливать перед носом у противника, ему навстречу выступил худосочный парнишка, всем своим видом показывавший, что готов принять вызов.

– Он что, голыми руками думает Глыбу одолеть? – раздался чей-то изумленный возглас из-за спины великана.

– У него же молоко еще на губах не обсохло! Он такой маленький и щуплый, что на него и доспехов не подберешь, – не веря своим глазам и предвкушая легкую победу, протянул скуластый бородач со шрамом на щеке. – Он, наверное, и меча-то в руках еще не держал.

– От горшка три вершка! На что ты надеешься? Так в Бога своего всесильного уверовал? Или ума лишился? – вопрошал рыжеволосый увалень слева от Глыбы.

– Послушай, кривоногий дурашка! Кто привел тебя на заклание? А еще говорят, у вас запрещены человеческие жертвоприношения… – захихикал чей-то фальцет справа.

«Это пастушок, а не воин. Раздавлю его, как червяка», – брезгливо и самоуверенно подумал великан. И, словно прочитав его мысли, кто-то из его соплеменников ехидно крикнул:

– Эй вы, трусы, зачем подкладываете своего жалкого червя под нашу многотонную глыбу?

От такой формулировки Глыба неожиданно вздрогнул и поежился. Слова разнеслись по округе, как раскаты грома, грянувшего среди ясного неба. Хотя они мало чем отличались от его собственных мыслей, но, будучи произнесенными во всеуслышанье, прозвучали как приговор, потому что в них была заключена его судьба. И в неуклюжем мальчишке, стоявшем по другую сторону ручья, Глыба узнал вдруг того самого червяка, о котором предупреждала его мать. И вспомнил он ее пророчество, и в одно мгновение пронеслась перед ним вся его бездарная жизнь, все женщины, извивавшиеся под ним, как четвертованные змеи, словно слизняки, раздавленные его безудержной страстью. И понял он, что уже никогда у него не будет той единственной, кого он мог бы назвать хранительницей его очага. И почувствовал он стеснение в груди, удушье, позывы к рвоте, в глазах у него потемнело, и последнее, что он успел разглядеть на этом свете, был заточенный робким ручьем и всемогущим Богом супостата остроконечный камень. Пущенный из пращи, этот камень угодил ему прямо в лоб, пробил череп и целиком ушел внутрь головы. И человеческая глыба окаменела.

В тот день, по свидетельству летописцев разных народов, все тридцать девять статуй Дагона в Гате и других городах, населенных «людьми с моря», рухнули и к вечеру превратились в прах.

Tags: , , , , , ,